Сельский погост — не только кресты, холмики да вечный покой. Здесь бурлит скрытая от посторонних глаз жизнь. Тут есть свои герои, свои мифы и законы, здесь идут баталии и совершаются открытия. На зиму кладбище засыпает.
К.А.Савицкий. Панихида на 9-ый день на кладбище.
Развели бюрократию!
Я проработала на сельском приходе секретарем примерно месяц, когда получила новое послушание. Отец настоятель решил, что я созрела, и подвел меня к большому шкафу с папками. Сердце мое упало: кладбище! Жуткая, мрачная работа. (Это потом, когда я действительно немного созрею, пойму, насколько она — светлая)
«Менеджер по кладбищу» — в шутку называли сотрудники прихода эту «должность». «Что ж, все там будем», — подумала я мрачно и приступила к осмотру папок. Настал, значит, мой черед.
Территория нашего храма, собственно, и представляла собой кладбище. Если смотреть с колокольни, четко видно: один кусочек отрезали соседи, построив там дом. Всякое говорили про то, дело было в темные 30-е годы…
Закрыт храм был почти ровно полвека — с 1941-го по 1992 год, и за это время стихийные и полустихийные (справку-разрешение выдавал поселковый совет) захоронения заполонили практически все пространство внутри ограды, подступая кое-где уже к самым стенам. Еще немного и…
В 90-е годы управление церковным кладбищем было передано поселковой администрацией приходскому совету, который и стал наводить здесь порядок. Теперь все работы надо производить только с разрешения приходского совета. Кладбище к тому времени было уже переполнено: гроб на гробе. Но хоронить продолжают — в родственные захоронения. О закрытии речи быть не могло: местные не поняли бы подобного шага церковников, водворившихся на месте мирного склада кинопленки.
Когда народ бессистемно захватывал участки на сельском погосте, то, конечно, старался: высоченные ограды, увенчанные острыми пиками; огромные памятники с мощными бетонными фундаментами; просторные, про запас, участки. В итоге ходить по нашему кладбищу непросто: паутина узких тропинок, то и дело упирающихся в тупики. Я могла ориентироваться только с самодельной картой. Компас не требовался: стороны света обозначал храм.
Моя работа заключалась в оформлении документов. Чтобы зарегистрировать могилу, необходимо было доказать, что имеешь отношение к захороненным в ней людям и не нарушаешь прав других родственников, представив ряд необходимых бумаг. Ответственному за могилу выдавался пропуск на кладбище, который надо было ежегодно продлевать, внося небольшое пожертвование на содержание кладбища (ведь все заботы о благоустройстве территории, вывозу мусора и т. д. лежали на приходе). Данные заносились в компьютерную таблицу, которая подчас вводила людей в состояние шока. Наверное, если бы я достала кусочек бересты и принялась царапать на нем, приговаривая нечто по-церковнославянски, им бы это показалось более уместным.
«И здесь бюрократия! Мы приходим сюда за милосердием, а вы!» — чего только не приходилось слышать. Всякие слухи ходили по деревне: мол, торгует церковь могилами, приватизировала все, и скоро начнутся страшные для покойников времена. Но были и благодарности за то, как стало чисто и красиво на погосте, и бабушки с ирисками-карамельками, со «смородой» и огурчиками со своих огородов. Дары относила в трапезную.
«Опять взятку получила?» — шутила повариха. А то. Хлебное место — кладбище, известное дело.
Дерева тети Фроси
Все-таки наша церковная бюрократия отличалась от государственной, как ни ругались люди. Я даже полюбила эту бумажную волокиту, найдя в ней и логику, и некоторую красоту. В качестве доказательств, подтверждающих родство, мы принимали и трудовые книжки, и наградные свидетельства, и даже фото из семейных альбомов… А еще — рисовали раскидистые генеалогические дерева… Это удивительно, до чего хорошо порой люди помнят и знают своих предков. И умилительно, как деревенский люд уверен, что точно так же их знают все.
«А в этой могиле кто похоронен?» — «Как это кто? — отвечают с вызовом. — Тетя Фрося!» Действительно, глупый по деревенским меркам вопрос: все равно что встать посреди Красной площади и спросить, кто лежит вон в том гранитном домике. Постепенно Фрося обрастает фамилией, отчеством, выясняется, что была она замужем за булочником из соседней деревни, снабжавшим хлебом всю небольшую округу, весьма уважаемым человека. И когда храм закрывали за неуплату налогов в 41-м году, Фрося к самому дедушке Калинину на поклон ходила от имени односельчан. Слава Богу, хоть похоронена милая тетя Фрося здесь, а не на Бутовском полигоне. Теперь я знаю ее могилку, и она для меня не чужая.
Род — понятие умирающее в наши дни. Редко кто знает имена предков дальше прадедов, и то не всегда. Иногда казалось, что эта вот наша бюрократическая дотошность выполняет важную функцию хотя бы мимолетного, пусть в скорбных обстоятельствах его возрождения.
Конечно, не ради этого мы так пытливо выяснили наличие «прочих родственников, имеющих равные права на оформление захоронения на свое имя». Исключительно ради собственного спокойствия и мира среди этих людей, давно уже переставших ощущать себя единым целым.
«Пусть здесь распишется ваш брат». — «Не общаемся».
«Когда умер ваш отец?» — «Не знаю».
«Есть ли дети у двоюродного брата?» — «Как-то не интересовалась».
Вот две кузины. Из года в год ругаются по поводу того, что одна из них захоронила на общем участке своего 25-летнего сына. Казалось бы, семейная трагедия, общая беда… Но нет. Не хочет тетя видеть наркомана на фамильном участке, требует поделить его пополам железной оградой. А как поделить: в одной могилке лежит их бабушка, в другой — дедушка.
«Это же наш род, — плачет мама мальчика, — как можно, подумай». Сестра соглашается — до следующего раза. Они еще не раз вернутся, и вновь начнется бесконечный тягостный спор. Приходской совет, настоятель, ответственный за кладбище, выступают в роли семейных психологов, год от года выслушивая жалобы обеих сторон, пытаясь наладить мир.
Люди S
Все папки в кладбищенском хозяйстве помечены русскими буквами — по фамилиям. А одна — латинской литерой S. Это — папка постоянных «клиентов», скандалистов. Латынь — для конспирации. Люди S являются примерно раз в год — продолжить начатый много лет назад разговор. У каждого своя история, зачастую трагическая. Тут похоронена дочь, при загадочных обстоятельствах выпавшая из окна, тут — молодой муж, поперхнувшийся до смерти на семейном торжестве. Давят на жалость, запугивают, стыдят за бесчувственность. Но правила есть правила, мое дело — их блюсти.
«Где смотритель кладбища!» — раздавался время от времени крик. Я отрывалась от компьютера, выходила в маленький предбанник, где обивали глину с ботинок очередные посетители:
«Да что ж это у вас такое?!» И начиналась веселая жизнь. Тропинки, оградки, упавшие деревья, несносные соседи, маленький участок, новая могила рядом с нашей, а где же мы теперь… Кто-то претендует на участок, чудом оставшийся пустым посреди кладбища, кто-то хочет перегородить дорожку цепочкой, обозначив захоронение бабушки.
На могилке ветерана войны у самой проезжей дороги родственники решили ставить памятник — и переругались. Одни настаивают на звезде — военный был человек, другие на кресте — православный. Переговоры шли несколько месяцев. Порешили увенчать стелу звездой, а крест выбить на граните. Но так и не помирились. А живут — в одном доме, разумеется, поделенном пополам.
Или вот могила кузнеца. «Сам был кривой на один глаз да хромал, и могила у него кривая! Ишь как размахался наискосок. Вы уж сделайте что-нибудь». И смех и грех, что я могу сделать, не двигать же бедного кузнеца. А бабушка верит, что это не могильщики виноваты, а он сам там повернулся:
«Упрямый же был!» И теперь не пройти ей к своему единственному родному крошечному холмику умершей в 44-м году дочечке-младенцу. Больше никого у бабушки нет. Да ей и довольно было, что сходишь вместе с ней на могилку, покачаешь головой:
«Надо ж, какой кузнец! Вот упрямый». Поцокаем вместе языками — и разойдемся. Все общение…
И звезды, и безвестные
Есть на скромном сельском погосте и достопримечательности: символическая могила прославленного художника, на которую являлись поклонники его таланта. Самого художника там нет, хоронили его где-то неподалеку, в чистом поле, а место захоронения обозначал дуб, погибший во время грозы. Большая черная стела стоит над захоронением доктора, работавшего в местной больнице. Сюда приходят реже, хотя он пользовался огромным уважением и любовью сельчан, даже улица названа его именем. А вот столбик белый — на месте алтаря первой, деревянной церкви. По преданию, здесь захоронена инокиня Марфа. К сожалению, подобных мест в Подмосковье немало, так что к этой информации относиться надо с известной долей скепсиса.
Но среди и ничего не говорящих фамилий на могильных плитах встречались, оказывается, весьма славные. То и дело к нам наведывались краеведы, историки и стыдили:
«Как, вы не знаете, что на вашем кладбище покоится член III Государственной думы? Он — почетный гражданин нашего города N-ск!»
Я выслушивала немало историй о таких звездах местного масштаба и проникалась глубочайшим уважением к краеведам, отыскавшим эту могилку в нашей глуши и так искренне ей радующимся. Один приехал по летнему времени весь в белом и принялся бороться с сорняками на могиле знатного земляка. Обратно ехал весь измазанный, но счастливый.
Приходили на поиски могил и другие люди. Тут счастья не было, одни слезы: «Мне сказали, где-то здесь он похоронен, в этих краях». Друг погиб в автокатастрофе, а он был в отъезде… Умер любимый человек, а она ему вовсе не жена, и спросить не у кого… Дед стал часто сниться, вспомнил, как был на похоронах, совсем ребенком, а где она теперь, эта могила… Ходим, ищем. Плачем. Иногда находим.
Территория горя
На некоторые семьи горе обрушивается лавиной. Одни и те же люди приходят с интервалом в несколько месяцев хоронить отца, мать, брата. Считается, что горе только ломает. Но оно и умудряет, и просветляет. И для этого не обязательно надо, чтоб отболело, чтоб свершилась, как говорят психологи, плодотворная «работа переживания», способная переплавить любой наш жизненный опыт в нечто ценное. В глазах людей, которым Господь отмеряет горе не ложкой, а сразу целой кадушкой, — мудрость и спокойствие.
По-разному, конечно, бывает. В один день пришли две вдовы. Первая явилась под хмельком, настроенная на то, что здесь, в храме, непременно случится какая-то каверза. «Доказательство», конечно, отыскалось сразу: нельзя хоронить человека в могилу, куда всего десять лет назад опустили последний гроб. Не по-человечески это, не по-христиански, да и вообще санитарно-гигиенические нормы существуют: вот закон об оказании ритуальных услуг. Разговор на повышенных тонах длился больше часу.
«Будьте вы прокляты», — выпалила вдова перед тем, как подняться, и уточнила: — Все вы».
Вторая пришла под вечер, тихая и светлая, совсем молодая. Почему-то для нее было очень важно сдержать слезы. Даже пыталась улыбаться, что получалось не очень хорошо. Утром умер от рака муж.
«Я ничего не знаю, в церковь не хожу, объясните, что и как — чтобы все как положено было». После похорон я видела эту женщину на каждой службе. «Тот свет», иной мир со смертью мужа стал реальностью для вдовы, и в храм она вошла легко и спокойно — будто в теплую воду пронизанной солнцем реки.
Иногда люди подолгу сидят в кладбищенской конторе, рассказывают об усопшем, его последних часах, последних словах, о том, что вот, слава Богу, успел причаститься — впервые в жизни. Я сначала очень неуютно чувствовала себя на территории чужого горя.
Кто я такая, чтобы впускать меня сюда — в самое больное, куда нельзя чужим?.. Да никто, поняла потом, в этом-то вся суть. Словно попутчик в поезде, способный оказать высшее в данный момент милосердие — выслушать. Больше ничего человеку и не надо.
Разве что сам он задаст вопрос, вдруг вскинув покрасневшие глаза: «Правда, что ему там лучше?» — «Конечно, даже не сомневайтесь». Много на себя брала? Не думаю. Отвечать: «То вопрос духовный, сложный, подойдите к священнику, он вам растолкует» — было бы жестоко. Не до богословия посетителю сейчас, и к батюшке он никогда в жизни не подходил, и ответ мой для него — простое эхо собственных мыслей, не более того.
Со временем стало не так страшно вступать на эту территорию утрат. Когда случается большое горе, люди невольно отшатываются от тебя — не по жестокосердию, а скорее наоборот — боясь ранить неосторожным словом, формальным соболезнованием. Мы не умеем разделять чужую боль, не умеем утешать. Это трудно, и не у каждого есть запас душевной чуткости и нужных слов. Но каждому по силам просто дать понять: я рядом если что. Любые слова лучше тишины. Позвоните с лаконичным предложением помощи, а коли боитесь криков и слез, хоть СМС отправьте — тоже «квант милосердия».
Про кота
На зиму кладбище засыпает. По традиции, успеть привести все в порядок надо до Покрова. Димитриевская Родительская суббота — последний предзимний повод навестить родные могилки. Правда, по новой диковатой традиции приходят некоторые украшать могилки к Рождеству и Новому году: мишура, шарики, маленькие елочки. Оживает погост к Вербному воскресенью. После него кладбище чисто и празднично, оно рассветает десятками ярких искусственных цветов, свежей краской на оградах.
По-прежнему валят толпы посетителей на Пасху, и ничего с этим не поделать. Оставляют на могилках стопки водки («он любил!») и снедь. У цыган переняли обычай втыкать в землю зажженные сигареты. Ближе к обеду подтянутся местные алкоголики, присядут на корточки, зорко высматривая добычу: ага, вон сверкает стаканчик и яичко рядом, на закуску. К слову сказать, никто никогда на церковном погосте ничего не крал. И вазочки с цветами оставляли на могилах, и зажженные лампадки…
Вообще на кладбище много примет и традиций. В нашей деревне непременно гроб должен постоять немного перед домом. Родственники обязательно приходят на следующее утро — «посмотреть, как он спал». Непременно дадут могильщику бутылку водки, сколько ни убеждай, что это — алтарники наши, люди абсолютно непьющие. «Не по-христиански как-то», — делали неожиданный вывод.
Были на кладбище и свои предания. К примеру, про нашего церковного кота — огромного, черного. Погост — его охотничьи угодья. Ходит, мол, по селу и является в дом, где отмечают сороковины. Усаживается за стол и безмолвно требует часть поминальной трапезы. Придумают же!
Всюду жизнь
«Тебе не страшно тут?» — спрашивали меня друзья. Сидела я в одиночестве целыми днями, случалось и ночевать в этом домике, но вот страшно никогда не было. Я полюбила гулять по кладбищу, ломала там в мае сирень, искала кота, игравшего с очередной мышью, присаживалась на чью-то лавочку в тени громадных тополей. Оттуда, сверху, сквозь их густую листву сюда проникает свет.
Идешь по кладбищу, а вокруг не смерть — вокруг жизнь. С течением лет узнаешь людей, которые лежат здесь. Знаешь, как они умерли и как жили, кто их родственники.
Вот приезжал иногда дедушка из другого конца Подмосковья. Регулярно посылал по почте на содержание кладбища по 500 рублей — приличная сумма для пенсионера. А потом позвонила вдруг дедушкина соседка. Умер, хочет быть здесь похороненным. И ведь такой был неприспособленный, даже не подумал ни про какие документы, не оформил ничего, только жертвовал от чистого сердца. Слава Богу, удалось быстро все оформить, не осталось у дедули родственников, никто не мог претендовать на одинокий холмик его фамильного участка, где уже захоронено было не одно поколение. Только принялись копать наши «могильщики», как прибегают: идем скорее, из могилы доносится благоухание! Побежала. Действительно…
Такая вот семья у тихого дедушки оказалась. И мы подумали: вот стоим здесь буквально на костях, ведь на каждом участке этажами лежат гробы. А сколько на нашем погосте святых, о которых никто, кроме Господа, и не ведает до времени. Кто знает, может, и в папке с буквой S есть святые люди, только мы этого разглядеть не смогли…
Нина СОЛДАТКИНА
